А. И. Клибанов - Духовная культура средневековой Руси
И конечно же, существенное значение приобретает изучение внутриобщинных противоречий: «Личное крестьянское владение крайне затруднялось создавшейся традицией общинного землевладения. Тем не менее в мировоззрении крестьян частнособственническое представление о личном владении сохранялось… понятие «своего», «домашнего» владения сохраняло в деревне реальное содержание…»[14]. Вот это‑то понятие, отражавшее равнодействующую коллективного и личного начал на том или ином этапе истории общины, имеет фундаментальное значение для изучения мировоззрения крестьянства в эпоху феодализма.
Исследования Александрова — конкретно–исторические. Они подтверждают и дополняют выдвинутые в свое время Марксом на основании изучения им общины в ее западном и восточном вариантах теоретические положения о появлении в недрах коллективной хозяйственной жизни начал индивидуальной собственности, т. е. о дуализме общины в исторически меняющемся соотношении и взаимодействии этих начал. Оба начала отличались особенностями социальной регуляции, се- мейно–бытового уклада и духовной жизни, представляя собой (в той или иной степени каждое) целостное образование, т. е. проникнутые единством основания сферы жизнедеятельности, производства и воспроизводства условий жизни. Оба начала составляли вместе с тем противоречивое единство, дополняли одно другое, нуждались одно в другом в той мере, в какой община осуществляла функции сдерживающей силы перед натиском феодалов, посягательством их на собственность и труд производителей. В полной мере она не могла предотвратить этот натиск, но оставалась вместе с тем организацией крестьянского сопротивления. Здесь сходились интересы всех участников общины. Оба начала в общине являют ступени истории индивидуального человека; оба имеют свойственные им системы культуры с динамикой развития, отвечающей особенностям каждой из них, фокусированные и фиксированные в человеке. Оба начала воплощают разные ступени истории личности. Вне личности не существует ни истории, ни культуры, и культурный срез исторического процесса в основе и есть история человеческого развития: «Время есть пространство человеческого развития»*[15]. Огромное «пространство», отмежеванное культурой «язычества древних славян» и «язычества Древней Руси», есть время человеческого развития, когда «производство идей, представлений, сознания первоначально непосредственно вплетено в материальную деятельность и в материальное общение людей, в язык реальной жизни»[16]. И какая величественная манифестация духа разворачивается в язычестве древних славян и Древней Руси, какой панорамой духовной культуры предстает это величайшее из всех «пространство человеческого развития», хотя и ограниченное «незрелостью индивидуального человека»[17].
Ранние формы «кооперативного или коллективного производства» были «результатом слабости отдельной личности отличаясь от более развитых форм общины тем, что община «допускает развитие личности, не совместимое с условиями более древних общин»[18]*. Эти ступени истории общины идеологически ознаменованы сумерками языческих богов, в которых высвечивался новый божественный пантеон — христианский, с большими и долгими «родимыми пятнами» язычества — но высвечивался. Одна культурная эпоха подготавливает другую, между ними наличествуют преемственные связи. По наблюдениям А. С. Хорошева, например, известная «языческая реформа» 980 г. с иерархией богов, возглавлявшейся Перуном, «расшатывала» народные, политеистические верования, будучи монотеистически ориентированной, чем и способствовала «скорейшему распространению христианства»[19].
Распространение христианства в Древней Руси лежит в основном вне хронологической полосы развития духовной культуры народа, составляющей предмет настоящего исследования. Но мы не можем обойтись хотя бы без краткого обсуждения этого крупнейшего по общественному значению исторического явления. Упрощением было бы сводить распространение христианства как на Руси, так и везде к насильственным, репрессивным мерам, хотя нельзя и умалять масштаб и жестокость этих мер. Роль насилия в истории велика, но не абсолютна. Насильственно и извне навязанная идеология может одержать победу, но ее историческая судьба, как правило, скоротечна. Культура победителей растворяется в культуре побежденных, если кроме насилия не имеет опорных точек в реальной действительности и в общественном сознании, каковое также является реальной действительностью. Язычество древних славян и язычество Киевской Руси соответствовали общественным условиям «кооперативного или коллективного производства» на той его ступени, когда духовное производство оставалось вплетенным в «язык реальной жизни», что следует понимать в свою очередь процессуально.
Образование племенной знати в эпоху безраздельного господства языческих представлений имело следствием использование этих представлений в прямых интересах знати, включая жреческую. Это не означает, что языческие представления держались постольку, поскольку в них заинтересованы были социальные верхи. По выражению Н. Я. Марра, «боги имеют час прибытия и час отбытия». И «отбытие» языческих богов и «прибытие» триединого христианского Бога равно отмечены своим историческим часом. Потому христианство и могло стать действенным орудием господства феодалов, что оно опиралось на шедшие снизу, встречные духовные потребности и запросы самоопределявшегося на новых путях жизнедеятельности, требовавшего большей свободы индивидуального самовыражения.
Издревле существовавшие в общине неписаные, но всесильные регламентации, закрепленные идеологически в племенных культах, не соответствовали этим устремлениям и стимулировали поиски иных норм социальной регуляции. Древнерусское государство соответствовало не древним общинным формам, а новым, дуальным, тем, что допускали «развитие личности, не совместимое с условиями более древних общин». Христианство отличалось как мировая религия от предшествовавших племенных и национальных культов выраженным абстрактно–лично- стным аспектом, так как обращалось к абстрактному человеку, человеку как таковому, игнорируя какую бы то ни было его корпоративную включенность — социальную, этническую, профессиональную, любую иную; обращалось к человеку, не спрашивая, какого он «рода и племени». Христианство заключало в своем вероучении вектор свободы и настолько же могло ответить развитию личности в конкретно–исторических условиях дуальной общины, насколько таковое было не совместимо «с условиями более древних общин». Потому оно и пустило корни в социальной действительности и стало как раз тем новым «словом», которого требовало «дело» — реальные события общинной жизни на зрелом этапе ее развития. Оставалось и другое начало, древнее; и в нем заинтересованы были общинники, представлявшие обе стороны, оба начала общинной жизни, что обрекало процесс христианизации на незавершенность и продолжительность и служило устойчивости народных верований не только в феодальной деревне.
Сопротивление населения христианизации не было однона- правлено на защиту народных верований. Противодействие христианству как орудию социального и духовного гнета реализовывалось на путях перехвата инициативы христианской миссии из рук господствующего класса и обращения его на служение интересам социальных низов. Невозможно было пресечь такое развитие, ибо без самодеятельности социальных низов, силами одного высокого слоя иерархов византийского духовенства, достаточно малочисленного, хотя и умноженного за счет пополнения кадрами духовенства болгарского, — слоя социально чуждого, распространение и утверждение христианства среди населения обширнейшей по территории страны, со своими издавна сложившимися навыками и обычаями, этническими особенностями — было невозможно.
Так, на перекрестке двух разнонаправленных сил, заинтересованных, каждая по–своему, в христианстве, сложилась особая форма христианско–церковного устройства. Церковное устройство в его первичном звене оказалось внедренным в первичные социумы — крестьянские миры. Еще Н. П. Пав- лов–Сильванский обратил внимание на своеобразную обществен- но–идеологическую ячейку, какой являлась «мирская церковь». В ней объединялись функции гражданские с функциями религиозными, адаптированными к насущным запросам и интересам общественно–экономической, правовой, семейно–бы- товой жизни. Особенно важно то, что социально–религиозные функции соотносились не только с насущными интересами местного населения, но и осуществлялись с его участием. «Писцовые книги, — констатировал Павлов–Сильванский, — описывая общинные церкви, отмечают, что они сооружены на мирские средства, стереотипною фразою: «Все строение мирское». Мир сооружал церковь; попы были выборные; мир выбирал их и отводил им землю для ведения церковного хозяйства; где оно было обширно, мир иногда выбирал еще особого церковного приказчика». Это переплетение мирских и церковных функций выражалось в том, что «мирская церковь имела тесную связь с мирским самоуправлением; церковная трапезная (она была обширна и служила местом для собраний органов общинного самоуправления и общинных сходок для обсуждения текущих дел и проведения праздничных церемоний. — А. К.); в церкви хранилась мирская казна; выборный сотский был часто церковным старостой[20].
